Дни гнева
25 октября 2017 Новости [версия для печати] [читать комментарии] [размер шрифта: a- | А+] [1746 просмотров]
События 1981 года — тема закрытая. По сей день, вспоминая то время, простые люди все еще испытывают неподдельный ужас.В эти дни тридцать два года назад во Владикавказе (в те годы Орджоникидзе) произошло восстание, получившее в народе название «осетинской революции».
Пытаясь восстановить события тех дней по рассказам очевидцев, я встретилась с теми, у кого в годы советской власти хватило мужества и смелости выступить против осетинской коррупции и ингушского криминала.
События 1981 года — тема закрытая. По сей день, вспоминая то время, простые люди все еще испытывают неподдельный ужас.
Точное число жертв тех событий по сей день не названо.
Понесшие несправедливые, жесточайшие наказания не реабилитированы.
Но, как бы то ни было, спустя тридцать два года дни гнева не забыты…
Петр Козаев, историк:
«Это началось не вдруг. Уже в 1980-м году в селении Октябрьское были народные волнения после того, как ингуши убили двоих ребят – один парень был по фамилии Цховребов, другой был аварцем, осетинским племянником.
Ребята вечером вышли из кинотеатра, а ингуши на улице спровоцировали ссору и просто изрешетили их ножами».
Алик Д.:
«Да, я помню тот случай. Кадимагомедов был племянником Засеевых. Я был с ним лично знаком, он учился в нашей школе. Он в тот день только из армии пришел. Матери дома не застал, она на работе была, и он с ребятами пошел гулять. В тот же вечер его и убили. Он свою мать так и не увидел…
Я был на его похоронах, там, как всегда, говорили: «До каких пор нас будут убивать, сколько еще ингушам все будет сходить с рук?»
Петр Козаев, историк:
«Уже тогда люди пришли к райкому партии Пригородного района. И уже тогда первый секретарь Северо-Осетинского обкома партии Билар Кабалоев неправильно повел себя. Он приехал в Октябрьское и, увидев толпу народа, которая к нему развернулась, просто сел в машину и укатил обратно.
Люди требовали применить соответствующие санкции к тем, кто был виновен, и не допускать впредь ничего подобного. Требовали принять меры, чтобы прекратились убийства. Но власть бездействовала, и ситуация нагнеталась.
Бездействием и своего рода лояльностью к преступлениям, которые совершали ингушские экстремисты, власть подогревала негодование людей.
С 1979 по 1981 гг, в Осетии происходила череда убийств. Особенно прогремели убийства наших шоферов и таксистов».
Ибрагим Ц.:
«В основном так было: останавливали такси мужчина и женщина — чтобы не вызывать подозрений. И просили отвезти в сторону Чермена, в сторону Ингушетии. Такого случая не было, чтобы они приложили нож или удавку, ограбили и отпустили таксиста.
Они не грабили, они именно убивали.
Им это настолько удавалось, что это словно на поток было поставлено!
И настолько это все безнаказанно для них проходило!
Не было такого случая, чтобы кого-то наказали, чтобы какое-то расследование провели. Никто ничего не делал.
И машины эти потом находили… То на краю поля кукурузного, то в овраге на краю села…
Потом в какой-то момент наши такси даже перекрасились в красный цвет. Я, помню, удивился, почему? А кто-то мне объяснил: это сделали для того, чтобы наши орджоникидзевские такси отличались тем, что у них крыши красного цвета. Чтобы их можно было с вертолета увидеть и распознать!»
Петр Козаев, историк:
«Количество убитых таксистов превысило 20 человек, а руководство наше продолжало допускать ошибки. Партия и правительство старались ингушей задабривать максимально, чтобы не происходило никаких противостояний.
Но односторонние уступки никогда ни к чему хорошему не приводили. Рано или поздно эти уступки надоедают, и происходит катастрофа.
Что, собственно, и случилось.
Убийство очередного таксиста — Гаглоева, причем его зверски убили, отрезали части тела, изуродовали — вызвало возмущение в Пригородном районе и закончилось массовым выступлением осетин».
Гаглоева В.:
«Казбеку Гаглоеву было 28 лет, он был простым парнем. Ничем не отличался от других, ни богатством, ни бедностью. Он был единственным сыном своей матери, работал таксистом.
Никто и предположить не мог, что он косвенно станет причиной народного бунта.
Он был из Нижней Камбилеевки, вырос рядом с ингушами и не боялся их, доверял им, что ли…
Это его и подвело. Однажды пошел на работу и не вернулся…
Его нашли там, на их территории…»
Петр Козаев, историк:
«В день похорон Гаглоева, 24 октября, люди просто решили взять гроб и прийти к Обкому, и потребовать от власти положить конец этому беззаконию. Людей попытались остановить, навстречу им выслали представителей властей, в том числе как наиболее авторитетного среди населения Пригородного района Павла Резоевича Тедеева, который был на тот момент министром сельского хозяйства республики. Но это все уже не могло остановить людей. Они прорвались, разметали кордоны и пришли к Обкому, поставили гроб и потребовали выйти руководство. Насколько мне известно, руководство тогда просто спряталось и к народу выходить не захотело».
Зина Д.:
«Я жила в центре города. В тот день слышу — на улице рыдают, плачут. Мы с соседками выбежали.
Смотрим — идет траурная процессия, и женщины, причитая, обращаются к нам: «Присоединитесь, присоединитесь, пойдемте с нами! Завтра, послезавтра с вами такое же случится».
И мы пошли вслед за ними. Там весь Пригородный район был — и женщины, и мужчины — пришли на площадь, гроб поставили.
Мы подошли близко, посмотрели, в гробу молодой парень лежал, голова у него была отрезана от туловища».
Гаглоева В.:
«Босяк… Они в правительстве так назвали нашего покойника! Да, так и говорили: «Вот эти босяки пришли со своим покойником…» Вот так его унизили. А ведь у нас, у осетин, считается, что покойник свят. Если человек умер, то уже ничего плохого о нем говорить нельзя. А этот, бедный, был словно один во всем мире, ничейный! Они пинали его, будто он уже никому не нужен.
Гаглоевы, дескать, своего покойника настолько не уважают, что словно красной тряпкой перед быком им машут! Вот так все перевернули наши политики…»
Петр Козаев:
«Однозначно, те, кто пришел с телом убитого Гаглоева, вовсе не были настроены разрушать и уничтожать.
К сожалению, представители власти повели себя совершенно не правильно, потребовав, чтобы люди разошлись.
Люди же, напротив, отовсюду стали стекаться к центру города.
Дальнейшие события уже не могли контролироваться».
Нина Т.:
«Был очень теплый день, мы с детьми и мужем спустились к набережной Терека в районе площади Штыба и пошли в сторону городского парка. Вдруг слышим шум — гул такой, как на футболе, и выстрелы отдельные. Мы были как раз в районе озера, где лебеди плавали. И тут со стороны Проспекта побежали ребята с окровавленными головами. Это был первый день событий, на площадь вот только привезли гроб с похорон… А уже пролилась кровь…»
Владимир Г.:
«Первый же день был кровавым… Они разгоняли людей силами училища МВД. Можно было собрать стариков, интеллигенцию, дружинников и народ с площади увести. А мы что увидели? Двери училища МВД распахнулись. Впереди бежал майор милиции, за ним курсанты, в руках у них были не дубинки, а спинки от стульев и этим они стали нас громить. Громили всех — женщин, стариков, старух, без разбору.
И когда ребята увидели эту кровь, вот как человек сходит с ума от вида крови, вот так они обезумели и стали разбирать плитки… Загнали их обратно в училище, отбили атаку.
Тогда же, в первую ночь, перекрыли Штыба, людей разгоняли, но деваться уже некуда было. Пришли бронетранспортеры, курсанты стояли в четыре шеренги — четыре шеренги ты не пробьешь, через четыре шеренги не пролезешь. Людям некуда было отступать… А если бы мост был свободен, или проход по улице Гаппо Баева, или площадь Штыба была открыта, народ бы ушел.
Они спровоцировали штурм Обкома этим разгоном. Первую кровь они пролили».
Петр Козаев, историк:
«Намерения изначально были мирными, но людей спровоцировали и избили. После того, как началось наступление курсантов, народ отшвырнул их, и ворвался в Обком».
Зина Д.:
«Оооо…! Лавиной вперед люди шли и нас буквально занесли в здание на второй этаж, или где там его кабинет был. Весь мир туда вошел! Меня к его столу прижали. А Билар Кабалоев встал и сказал: «Это что за сборище?» А Павел Резоевич Тедеев тоже там сидел, в кабинете. Он меня знал, и он мне тихо говорит: «Уходи домой!» А я ответила: «Я уйду! Но если бы в гробу был его сын, как бы он на это смотрел? Он бы тоже говорил: «Что за сборище?»
Вот это я только и сказала…»
Владимир Г.:
«На второй день утром во главе с Кабалоевым Обком подметал площадь — Москва приезжает…
Было очень много народу. Стали села подтягиваться. Не знаю, как они добирались, рейсовые автобусы ведь отменили, кто как мог добирался. Но уже утром специальный Тбилисский полк был здесь, и центр был оккупирован.
Если изначальное требование было остановить и наказать ингушей, то теперь народ ставил ультиматум: отпустите тех, кого арестовали ночью. А ночью многих задержали».
Петр Козаев:
«Прилетевшие на второй день Михаил Соломенцев и Юрий Чурбанов выступили с трибуны и призвали к порядку. Соломенцев выразил мнение руководства страны: всем надо разойтись, власти разберутся со всеми, кто виновен.
Кабалоев ничего не требовал, единственное, что он хотел, это избавиться от бунтующих.
Все повесили на плечи народа, обвинили во всем осетин, придумали каких-то националистов, ну какие националисты в Осетии?
Людей было очень много, я думаю десятки тысяч. Их разгоняли, а они собирались в кулак, шли в наступление и снова собирались на Площади Свободы.
Побоище было и на мосту у гостиницы «Владикавказ». Когда в очередной раз пошли в наступление, и в ход был пущен и слезоточивый газ, и бронетранспортеры, и солдаты с дубинками – люди стали отступать, и жесточайшие бои там, на мосту происходили. Раненных было очень, очень много».
Владимир Г.:
На мосту тоже в четыре ряда стояли курсанты. А с площади нас гнал Тбилисский полк через парк, и на горбатом мосту и в парке сильные были стычки. Я видел, как ребята с моста прыгали в Терек».
Федр Б.:
«Многих наших ребят в Терек с моста именно скинули…»
Нелли И.:
«Я в городском парке была, вижу — бегут ребята, то в одну сторону, то в другую — их из парка выгоняли. Смотрю, они забежали в озеро, по пояс стоят и оттуда кричат: «Мы пропадаем, как Дзиго… Ни за что!» А солдаты их окружили, но в воду никто заходить не хочет.
Парк был оцеплен, я не могла уйти. Я обошла контору и какой-то женщине сказала: «Давайте как-нибудь перелезем забор и на Горького выйдем. Там была швейная фабрика, работницы фабрики нас из окон заметили и кричали: «Куда вы идете? Вас убьют! Идите сюда, идите сюда!» Мы пошли к ним.
Что я там увидела! Женщины молодым парням перевязывали головы! Все в крови было… Даже подол моего платья в крови был. Ребят было много, они были сильно избитые, женщины их обрабатывали и обратно не пускали их на улицу, не пускали…»
Борис А.:
«Пешеходный мост был красный… Нет, не от крови, от кирпича…
Наши ребята пригнали машину кирпичей, разгрузили. Солдаты наступали на мост, а наши оборонялись. Ведь что орудие пролетариата? Камни!»
Нелли И.:
«На швейной фабрике кто-то мне сказал, что дали рейсовые автобусы и с рыночной площади можно уехать. Я каким-то образом туда добежала, а в руке у меня был кирпич. Как он оказался, где я его нашла, не помню. Так и шла с ним, думала, если кто подойдет – хоть кирпичом ударю».
Борис А.:
«Согласно идеологии народ и партия были едины! И я не мог понять, как это так – солдаты людей бьют?! Для меня это было чем-то сверхъестественным, открытием!
Я был возле отстойников в парке, там канава шла вдоль берега, в нее упал парень – ему солдаты по голове камнем попали. Сам он не мог выбраться, без сознания видимо был, а в канаве вода была, и он мог захлебнуться. Солдат вокруг не было, они в сторону площади Штыба людей погнали. И я побежал ему помочь. А тут со стороны Штыба солдаты стали возвращаться, они меня увидели и побежали ко мне.
Я не успел того парня достать, у него рука была мокрая и выскальзывала все время. Когда я увидел, что они к нам бегут, пришлось его оставить и самому убегать. Они меня догнали и дубинками по голове, по рукам стали избивать. Тут подбежал наш милиционер, и говорит: «Оставьте его, я сам с ним разберусь! Я сам его отведу в участок, мы с ним сами разберемся!» Они не слушали, и он им даже табельным оружием пригрозил. Милиционер меня повел на Димитрова, вывел за оцепление и отпустил. Я тогда не спросил его фамилию, до сих пор жалею… Он меня спас. Милиция людей не трогала. Только Тбилисский полк и солдаты из училища».
Федр Б.:
«Они как будто врагов народа избивали, били до полусмерти.
Не разбираясь, били всех, кто попадался.
Понимаете, им дали приказ. Но кто дал приказ лежащего трубами, дубинками избивать? Ладно, ты ударил, человек лежит уже, оставь его, нет, надо добить его? Как будто изверги были. Их так воспитывали в этом училище, что ли?»
Петр Козаев:
«Как били и женщин, и мужчин, я видел собственными глазами. Наша милиция даже если и участвовала, то не публично. На улице они старались не вмешиваться.
Курсанты, войска, Тбилисский полк — вот они расправлялись с людьми. Били и женщин, и детей, и мужчин. Женщин было полно, особенно молодых девчат было много. И я своими собственными глазами видел, как солдаты этих девочек избивали.
Я видел пожилую женщину, которая свои ордена швыряла в лицо милиции со словами «Что вы делаете?» Она просто видела, как избивают людей прямо перед дверьми МВД.
Я помню такого небольшого роста мужчину — его били сразу с нескольких сторон.
Помню парня, он был с девушкой, у него в руках была рейка или палка и он пытался от них отбиваться. Но, его окружили и стали бить трубами. Окровавленный он упал на землю. Девушке, которая кинулась на них, руки вывернули.
Толпу избивали, как только могли.
Раненных было очень, очень много. Относительно погибших я не знаю реальной цифры. Слухи были, что их было много.
Катя К.:
Мой сын Игорь учился в Черменском училище на тракториста. Тем утром я дала ему деньги на дорогу, сказала: «Не опаздывай», и ушла на работу.
Днем после занятий он не пришел домой, наступил вечер, а его все не было. Мы позвонили в училище, нам сказали, что он на занятиях не был… А в городе в это время уже война была…
Я обратилась к двоюродному брату, он работал в милиции. Он искал Игоря два дня. На третий день он мне говорит: «Везде, всюду ищем, не можем найти. Но в морге есть один парень — кучерявый и брови сросшиеся». А я говорю: «Это Игорь», — как почувствовала…
Когда его привезли, у него голова была забинтована. Привезли уже готового, одетого, кто купил костюм, я даже не знаю… Ему семнадцать лет было… Как он погиб? Никто ничего не сказал. Их, говорят, дубинками били…
Ибрагим Ц.:
«Когда Игоря хоронили, над Ногиром вертолеты кружили, а в толпе было полно работников органов в штатском. Следили, боялись новых протестов…»
Катя К.:
«Наших ребят ногирских поймали и потом фотографии потребовали отсюда — воевали они или нет. Их же там всех фотографировали, кто воевал.
Когда Игоря в морге нашли, у нас тоже попросили фотокарточку. Чтобы узнать, кидал он или не кидал камни. А так тело не давали. Отсюда отвезли фотокарточку, наверное, там смотрели, но на их снимках его не было.
Со школы ребят, его друзей, не пустили на похороны. Боялись, что они заступятся за Игоря.
Правительство памятник ему поставило. Наверное, кто-то из села просил, я не просила ничего.
Вот такое дело было со мной, с Катей, с самой бедной Катей».
Петр Козаев, историк:
«Фотографировали, снимали людей из окон домов, с крыш, потом прокручивали пленки, рассматривали фотографии. Со всеми, кто попал в объективы камер, разбирались.
Было наказано очень большое количество осетин, очень большое…
А ингушей? Неет…
С ингушской стороны все так и осталось, и ситуация даже ухудшилась.
То есть наказали только нас. Одних выгнали с работы, других с учебы, а кое-кто отсидел огромное количество лет, по восемь, по десять, а то и более.
Очень многих людей осудили. Их имена должны быть озвучены официальными представителями органов власти или правопорядка, а в Осетии это до сих пор тайна за семью печатями. Гриф секретности на всем этом. Почему? Я не знаю…»
Владимир Г.:
«На Проспекте меня задержали. Месяца два-три никто из родных не знал, где я. Они меня забрали — и все. Родственники не могли найти, все облазили.
Судили со мной одновременно порядка семисот человек. Мне дали десять лет — инкриминировали разжигание межнациональной вражды и активное участие в массовых беспорядках.
Зина Д.:
«Меня обвиняли в участии в массовых беспорядках. Прокурор просил пять, судья дала три года.
Что только мне не приписали! Если бы вы мое дело прочли, вы бы меня задушили!
Конечно, меня во время следствия заставляли сознаться, распишись, сознайся, иначе сама знаешь, что с тобой будет, дети твои останутся без матери…
И я расписывалась… расписывалась…Только вот за что…?»
Владимир Г.:
«Еще суда не было, а они в течение недели нас уже показывали по местному телевидению. Оправдывались перед народом, рассказывали, кого они задержали. По сути, они без суда вынесли нам приговор. Называли уголовниками, алкоголиками, тунеядцами…»
Людмила Т.:
«Несколько недель по местному телевидению крутили видеоматериалы, в которых «у позорного столба» стояли участники восстания. Их отчитывали чиновники, в частности управленцы от образования. Это были молодые парни и девушки, студенты, наверное, — они сидели перед камерами, а их унижали и оскорбляли. Девочки рыдали, обливались слезами… Вот это публичное унижение было невероятным по своей мерзости и низости…»
Зина Д.:
«На допросах меня били ногами по почкам, чтобы эти ноги отсохли…
После допросов меня в больницу увезли…
Я настояла, чтобы того, кто меня избивал, вызвали на суд, хотела, чтобы он мне в глаза посмотрел.
А он на суде смотрит мне в глаза и говорит: «Вам не стыдно так говорить обо мне?»
А я спрашиваю: «А вам не стыдно? За что вы меня посадили? Не стыдно, за то, что вы меня ногами били?»
Владимир Г.:
«На мой день рождения меня этапировали через Грозный, это тогда Чечено-Ингушетия была. В Грозном в один «воронок» нас двадцать восемь человек посадили — собакой трамбовали, привезли в тюрьму.
С машины пинком выкинули, а перед машиной в два ряда военные с дубинками стояли и собаками. Первые подножку ставили, а дальше дубинками лупили. Вот так сквозь строй пропускали нас.
Потом спрашивали нас: «Ну че, революционеры, не думали, что сюда попадете?»
В карцере можно было сидеть 15 суток, а меня на 45 суток посадили в карцер.
В день били минимум десять раз.
Меня спасли заключенные. Они узнали, что в карцере методично убивают кого-то, и тюрьма взбунтовалась.
Когда уже освободился и вернулся домой, пришел паспорт получать, а начальник милиции мне говорит:
«Из-за тебя и таких, как ты, Осетия на пятнадцать лет назад откатилась».
Я не смог найти здесь работу, слесарем хотел устроиться. Как узнавали, что сидел, сразу говорили: «Мест нет». Я взял денег в долг у соседа и улетел обратно в Магадан.
Потом уже ко мне приходили Джигкаев Шамиль, Цихиев Маирбек, предлагали, давай тебя реабилитируем. Как раз Горбачев указ издал о реабилитации репрессированных. А я говорю, я на лесоповале здоровье оставил, я одной ногой в могиле. Кто десять лет отсидел – долго не живет».
Света Д.:
«Я работала в то время в строительном техникуме.
Во время тех событий к нам пришли студенты ГМИ, встали под окнами и стали кричать: «Ребята, пойдемте все на Площадь Свободы!» И наши студенты прямо с пар стали убегать. Кто-то закрыл двери, но они выпрыгивали из окон первого и даже второго этажа, и уходили…»
Потом нам рассказывали, что когда они строем шли по центру города, их спрашивали, милиция, наверное: «Кто это идет?» А они дружно хором чеканили: «Строительный техникум!»…
И вот нас наказали: я была в числе тех, кто был представлен к званию «Заслуженный работник образования», так вот, в тот год никому звания не дали. Сказали так: «Ваши студенты участвовали в беспорядках, да еще и афишировали это! Какие могут быть «заслуженные» в таком образовательном учреждении?»
Федр Б.:
«Сломали… Еще как сломали наш бедный народ! Люди после этого были в страхе, вообще боялись на улицы выходить. Многих с работы выгнали, многих не приняли на работу, даже если тебя просто допрашивали – это уже было пятном на репутации, и тебя на работу не брали.
Даже между собой друзья боялись что-то говорить.
В те октябрьские дни мы пришли на площадь с чистыми руками. Мы думали — нас поймут, к нам выйдут, с нами поговорят. К нам не только не вышли, нас не только не поняли, нас уничтожили.
И мы не просто не получили справедливости, все стало еще хуже.
Нельзя ингушу отказывать – такой был лозунг. Что бы он ни делал – терпи. Какую работу хочет, на такой пусть работает! В институт – без экзаменов!
И так продолжалось вплоть до 1992 года».
Аза Б.:
«Я была партийной, и меня директор не пустил на похороны Гаглоева. Сказал, чтобы я не ходила, иначе будут неприятности.
Те люди, которые были на похоронах или выступали по этому поводу на собраниях, их потом замучили — судили, из партии выгоняли. Одна женщина у нас была, Римма, ее из партии исключили, гоняли, судили, а потом, когда ингуши теракт совершили на Центральном Рынке во Владикавказе, там ее сын единственный погиб, он тоже таксистом работал… Вот так история повторилась».
Козаев Петр, историк:
«Наш народ довели до того, что практически осетины утратили национальное самосознание. Мы фактически лишены этого понятия. Были ли события 1981 года всплеском национального самосознания? Может быть, в какой-то степени оно и проявилось таким образом. В те дни было у людей какое-то чувство единства... Это было общее народное негодование.
Но потом, с приходом Одинцова, все стало еще хуже. Теперь, даже если ты просто говорил, что ты осетин, подразумевалось, что ты националист.
А тот факт, что в 1981 году проблема, которая стала причиной народного возмущения, не была разрешена, подтвердили события 1992 года. Нападение ингушских бандформирований на Пригородный район Северной Осетии в 1992 году было следствием событий 1981 года».
Дзерасса Биазарти
http://blogosetia.ru/683-1981.html
Уважаемый посетитель, Вы зашли на сайт как незарегистрированный пользователь.
Мы рекомендуем Вам зарегистрироваться либо войти на сайт под своим именем.
Мы рекомендуем Вам зарегистрироваться либо войти на сайт под своим именем.
Информация
Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.
Нашли ошибку?