Б[1]рат мой, мы с тобой две половинки одного яблока. Я могу сказать тебе, что я это понял, когда ты стоял, прислонившись к дереву возле Пионерского парка, и грыз черствый хлеб, и к тебе подкрался сзади грузин и в спину застрелил из автомата, – да, теперь я могу это сказать с уверенностью, но вряд ли ты поверишь. А впрочем, это и не важно. Меня всегда восхищал в тебе эдакий спокойный цинизм, сдобренный ядреным кударским благодушием. Помнишь, Бат, мы сидели в каком-то кабаке в Тбилиси – я, ты, Мелитон Казиты и ныне покойный Таймураз Хаджеты – и болтали в ожидании подачи заказа. Бедный Таймураз не мог унять похмельную дрожь и, до хруста заламывая пальцы, твердил, что ужасно торопится по делам. А ты сказал, брось трепаться, никуда тебе не нужно и никаких дел у тебя нет, просто охота хряпнуть. Мы засмеялись, и Таймураз засмеялся тоже, потому что, хоть ты его и уколол, но, заглянув в твои грустные глаза за толстыми линзами очков, понял – грех на тебя обижаться.

     В тот вечер мы много пили и много говорили, причем по делу. Ругали наших стариков, и Нафи, и Гриса, и Александра Царукаты, однако сошлись во мнении, что после Нигера и Уасо, кроме этих людей, не на кого больше молиться.

     Тогда все шло хорошо, и грузины пока еще были нашими братьями, а я бегал на работу в Главную редколлегию по художественному переводу, которая находилась на улице Дадиани, и мне не приходилось доказывать, что наш с тобой Коста не менее велик, чем Галактион Табидзе, и что осетины не гости в Грузии, а такие же хозяева, как и сами грузины.

     Господи, как давно это было. Жизнь текла спокойно, я переводил для грузинских журналов осетинских писателей, писал рецензии, приобретал и терял друзей, ходил на свадьбы и поминки, исправно вносил сабаттаг1, но ни разу Смерть не явилась передо мной в таком страшном обличии. Даже когда умер Шалва. Я воспринимал ее как-то отвлеченно, словно смотрел кино. Но мы-то с тобой знаем, отчего это было так… Отец друга нашего детства Шалва Нанобашвили Нодар, узнав о смерти сына, сорвал щит силового трансформатора и вцепился руками в оголенные провода. Странно, но он выжил. Придя в себя спустя несколько минут – после того, как Юра Керенский по-регбийному оттолкнул его плечом от столба и сшиб с ног – он все сетовал, что слишком мозолистые у него ладони, что даже 380 вольт не смогли их прошибить, и мы, окружив его на корточках, смеялись, и Нодар смеялся тоже, и я испугался жала Смерти, потому что она лизнула нас в шею, и смех наш был единственным орудием защиты. Как мы смеялись, брат мой, помнишь, как истошно вопили, а затем повалились на землю и устроили кучу-малу. Но даже тогда, слышишь, Бат, даже тогда я не стоял к ней так близко.

     Удивительное существо человек. В тяжелые минуты он покидает собственное тело, предоставив ему самому разбираться с навалившимися трудностями, сам же  становится поодаль и, скрестив руки на груди, наблюдает со стороны. И я тоже видел, как мои ноги понесли мое тело туда, где ты, как в замедленном фильме, сползаешь по стволу орешника вниз и продолжаешь сжимать огрызок хлеба, и изо рта у тебя сыплются непрожеванные крошки. Я спешу к тебе, озираясь по сторонам, как бы и меня не шлепнули, но это происходит долго, очень долго, – что у тебя аж красная пена выступила на губах, и вдруг я замечаю, что меня опережают какие-то люди, подбегают к тебе и щупают твою грудь и спину. Очки слетают с переносицы, и ты говоришь, не раздавите очки, без них я как без рук, кто-то впопыхах подбирает их с земли и цепляет тебе на нос, но, боюсь, они тебе уже не нужны.

     Брат мой, я вижу, как мое тело приближается к тебе и пытается заговорить с тобой, мнет твою теплую еще ладонь в руках, и ты не отвечаешь. Чудно все, – думаю я, а тело мое продолжает дежурные манипуляции, пытаясь расстегнуть тебе ворот, и кто-то рявкает: «Акуыттыу ардыгей, проваливай отсюда!» – и мое тело застывает, видя, как тебя уносят, и рука твоя покачивается в такт шагам. И тут я чувствую, что ты подходишь ко мне, стоящему поодаль со скрещенными на груди руками, останавливаешься рядом и спокойно говоришь:

     - Ты в порядке, парень?

     Я рассматриваю тебя, огромного и благодушного, ища следы крови и пыли, и поражаюсь тому, как здорово ты выглядишь. Откуда-то издалека, может быть, из-за Богири, а может и из-за полуразрушенного поста ГАИ, ползет Страх, я это ощущаю кожей, но стараюсь не обращать внимания, потому что впереди много времени, и нам есть, о чем потолковать.

     Я снова спрашиваю тебя, кто ты? Ты молчишь. Мы глядим друг другу в глаза, и все понятно без слов. Брат мой, но ничего не изменилось вокруг. Даже капельки пота не успели высохнуть на твоем лице, роговые оправы с толстыми линзами сползают на кончик носа, все как всегда, и добела протертый ворот твоей фланелевой рубахи по-прежнему врезается тебе в бычью шею, и мне это нравится, а когда ты надеваешь желтый с цветочками галстук, я в шутку сморкаюсь в него, но ты не обижаешься. Ты добрый, старший брат. Однако в этот раз ты не при галстуке, зато на тебе то же самое коричневое пальто-реглан с оттопыренными карманами, оттопыренными, потому что ты вечно таскаешь в них бутылки с пивом, категорически не признавая полезность авосек и сумок, и те же самые мешковатые джинсы с загнутыми концами штанин, и стоптанные ботинки, подчеркивающие косолапость.

     Наконец ты говоришь:

     - Мы должны ощущать их присутствие всегда, как ты ощущаешь меня, а я тебя.

     Поворачиваешься и уходишь. Я смотрю на удаляющуюся лысину, и у меня сжимается сердце от косолапой походки, увидев которую ни один нормальный человек не то чтобы выстрелить, но и слова дурного не посмел бы сказать, и я думаю: как же совладать с болью, вот-вот она накатит волной и раздавит меня под собой. Ты оборачиваешься и бросаешь через плечо:

     - Прости мою банальность, брат мой, но нет под солнцем ничего вечного, кроме самой вечности. А она соткана из боли.

     Я догоняю тебя и дергаю за рукав:

     - Ты куда, Батрадз?

     - Надо привести в порядок рукописи.

     - Какие к черту рукописи, не отводи глаза. Почему ты отводишь глаза? Разве грешно скорбеть, глядя друг на друга? У тебя бегает кадык, как мышонок, залезший в порожний мешок из-под кукурузы, мне кажется, ты глотаешь жидкий свинец.

     - Прекрати, Инал. Меня ждут дела.

     Ты снова порываешься уходить, но я тебя не отпускаю.

     - Погоди, Бат, я с тобой. – Я еле поспеваю за тобой, хотя всегда считал, что хожу быстрее тебя. Мы идем в сторону бывшего обкома по переулку, сворачиваем к почте и пересекаем площадь. Люди удивленно расступаются перед нами. – Смотри, сколько людей, все они наши с тобой друзья, но ближе меня у тебя никого нет.

     Ты исчезаешь. Я озираюсь по сторонам, ровно только что очнулся. Стою посреди площади и озираюсь. Никогда еще свист пуль не был так приятен моему слуху. Мимо пробегает группа осетинских юношей и, клацая затворами, кричит мне:

     - Инал, мы с тобой, брат!