Иногда я думаю, когда я пе­рестану ездить туда? Ког­да люди перестают ходить на кладбище? – когда привыка­ют к потере, когда обретают но­вых близких или покой и счастье с теми, кто остался рядом. Ког­да моя родина станет для меня лишь кладбищем очень далеких предков, могилы которых могут не вызывать боль своей неухо­женностью и стертыми имена­ми? Когда будет трудно вспом­нить, кто лежит под этим кам­нем? А если и вспомнишь, не за­щемит сердце, не навернутся слезы, и ты прикоснешься к теп­лому камню спокойно и как-то церемонно, как положил бы цве­ты на отполированную плиту мо­гилы неизвестного солдата чу­жой страны.

Я лишился права открыто приезжать на свою родину, в село Цинубан Гуджаретского ущелья Боржомского района, с апреля 1991 года. К тому времени уже определенно было ясно, что надо уезжать – все чаще стали подниматься сю­да,    наверх, грузины – хозяева страны, для которой внезапно мы все вместе стали никем, ино­родным телом на этой земле, ку­да – неизвестно зачем и неве­домо когда – предки моих пред­ков переселились жить, держать скот и молиться дзуарам, кото­рых здесь довольно много. Что стало теперь с нашими дзуарами, мимо которых редко кто прошел бы без поклона и тре­петного "Табу!"?

В тот день в апреле 1991 го­да прибывших грузинских "патриотов" было особенно много. Они приехали на грузовиках и "уазиках", изло­жили свое требование – три дня на выметание с грузинской зем­ли – и теперь ждали истечения срока ультиматума. Они развле­кались, постреливали из автома­тов, хохотали над разбегавшим­ся от страха скотом, отбирали себе и грузили в машины все, что понравится: постели из чис­той шерсти, сыр, топленое мас­ло в кадках, скот и живность. "Хозяева" куражились, пьянея от безнаказанности.

Первыми, не раздумывая и не прихватив с собой ничего, кроме какой-то одежды, снялись с места и ушли пешком на юг к армянской границе семьи, в ко­торых были маленькие дети и, особенно, девочки-подростки – их переодевали в мужскую одежду и прятали, как могли. Остальные метались между де­ревнями, судорожно пытаясь раздобыть какую-нибудь маши­ну, чтобы спасти хоть что-нибудь и не уходить с пустыми руками куда-то в неизвестность, где нас никто не ждал.

Моя младшая сестра уже с прошлого года была в Северной Осетии, пытаясь поступить в техникум на учебу. Средняя сес­тра жила со своей семьей в Цхинвале, где шла война, и о судьбе ее ничего не было изве­стно. Но мой брат, инвалид с де­тства, без костылей передви­гаться не мог. Поэтому и речи не   могло  быть  о  том,  чтобы  моя семья  уш­ла  пешком.  Мы  с  отцом  добра­лись до Цагвери, где у нас были  грузинские  родственники наших родственников, пытались дого­вориться оставить у них какой-нибудь домашний скарб и до­стать машину за какие угодно деньги. Скота у нас было много, пожалуй, больше всех в селе, и мы пытались пристроить его где-нибудь на время. 

Тем временем, не дожидаясь погрома, мать схватила сверток с деньгами и через задний двор убежала в сторону леса, где ле­жал грязный раскисший снег, и в небольшом овраге по оголив­шейся земле уже ползла крапи­ва. Мать упала в овраг, в крапи­ву, и лежала, ни жива, ни мерт­ва, замирая при автоматных оче­редях, бивших в сторону леса – грузины заметили убегавшую женщину, но преследовать не стали, а только с хохотом постреляли в спину. Брат остался в доме один, беспомощный и спо­койный, готовый к любому реше­нию.

"Встань!" – крикнул один из "хозяев", но, увидев костыли, осекся и, обернувшись, выпу­стил, кажется, весь магазин в большой календарь с изображе­нием Уастырджи и портрет Коста, висевшие на стене. Мать пролежала в крапиве еще неко­торое время, но, услышав вы­стрелы в доме, бросила свой сверток и, спотыкаясь, бежала к сыну, не слыша соседку, кричав­шую ей, что грузины ушли. На следующий день в Гуджаретском ущелье не было уже ни одного жителя.

В первый раз я вернулся сюда в тот же год, когда еще шла вой­на в Южной Осетии. Я пришел пешком, добравшись на машине лишь до середины пути. У меня были с собой шерстяное одеяло, хлеб и консервы. Ника­кого плана действий у меня не было, я просто хотел домой. Сойдя с автобуса, я пересек ар­мянскую границу, на попутках добрался до озера Табацкури и пошел оттуда пешком в сторону Гуджарети. Шел я долго и, по мере приближения, отходил от дороги все дальше, поднимаясь выше в лес. У меня не было оружия, кроме небольшого охот­ничьего ножа, который вряд ли понадобился бы мне при само­защите, но в лесу сгодился. Ве­чером я уже видел свой дом  сверху, из леса. В сумерках кры­ша казалась целой, и я понадеялся, что моя двустволка, спря­танная на чердаке, может быть, еще цела. Где-то лаяли псы и блеяли овцы, где-то мычали ко­ровы и покрикивали пастухи. Скоро наступила кромешная Гуджаретская ночь, и все звуки затихли. Я осторожно, ощупью по знакомой тропке  спустился вниз и перешагнул через сорванную с петель калитку, валявшуюся на земле. Большая тень длинными прыжками бросилась  в мою сторону. Я схватился за нож, но уже в следующую секунду узнал свою собаку – старый Цеба был жив и жил в доме все это время. Он визжал и прыгал вокруг меня, истрепав на мне от радости всю одежду. Я положил ему свой хлеб и пошел осматри­вать дом.

Двустволки на чердаке не было, не было, собственно, и чердака – крыша была почти полностью разобрана и держа­лась просто чудом на нескольких балках, стекла во всем доме бы­ли сняты, а наверху на втором этаже были даже вынуты рамы, которые я стругал и ставил собственными руками. Исчезла мебель, люстра была выдрана с мясом.

Подумав про мясо я вспомнил, что проголодался   и  спустился в подвал. Здесь были все полки сняты, вообще все деревянное куда-то делось. Я подобрал с пола несколько уцелевших  банок  с  вареньем и поднялся в дом  спать. Все это время я не позволял себе думать, что веду себя странно и внушал себе мысль, что я дома, что это стены, а которых я вырос и жил в тепле и уюте. А все, что здесь произошло,  было в какой-то другой жизни и меня не касается. Я выпил воды из крана, с которого был сорван вентиль. Вода затопила двор, образовав небольшие озерца. Никаких постельных принадлежностей я не нашел и, постелив кое-что из оставшейся одежды, лег на пол. Собака легла рядом, положив морду мне на колени.  Проснулся я от шума стада, которое прогнали вверх по дороге два человека, по всей видимости, отец и сын. Я выждал момент, когда собака убежала к стаду, в котором я узнал нашу корову, и ушел через задний двор, прячась, пробираясь к лесу.  Я забрался в густой лес, непроходимый для скота, в Кердзен, куда ходили охотники на медведя. Здесь я закопал в ямку свои банки с вареньем, еще плохо понимая, что делаю, и ушел к мелкой речушке, стекавшей вниз, ловить рыбу. Форели было так много, что я просто хватал  ее руками, как в детстве, потом развел в чаще костер и позавтракал, как простой гуджаретский охотник, вспоминая свои мечты об этом завтраке там, во Владикавказе.

Так я прожил здесь десять дней – днем спал или скитался по лесу, собирая ягоды и лесные груши, удирал от медведя, ловил рыбу, а ночью спускался в село, до которого было километров восемь, и бродил по дворам со своей собакой. Однажды утром, поднимаясь в свое убежище, я шел параллельно со стадом, ко­торое гнали вверх на пастбище. Пастух был мальчик с одной со­бакой, стадо было большое, и оно разбегалось, рассыпавшись по склону. Я не выдержал иску­шения, прыгнул схватил овечку, отставшую от стада, за задние ноги и, согнув ей шею, уволок в кусты. Пока я ее резал и свеже­вал, пастушок со стадом удалил­ся достаточно далеко. Я промыл мясо в ручье, настругал веток и пожарил шашлык.

Кажется, я мог бы прожить здесь еще несколько лет, если бы все время было лето и не бы­ло необходимости прятаться. Но, уезжая, я никому, кроме младшей сестры, ничего не ска­зал. И потом я уже знал, что вернусь сюда еще раз. В по­следний раз я спустился в свой дом, положил мясо и оставшие­ся сухари собаке и, поклонив­шись Лагты Дзуару – покровите­лю мужчин, ушел пешком к Табацкури и оттуда уже открыто – к армянской границе.

Приехав в пансионат "Редант", где теперь жили мои ро­дители и брат, я положил на стол пакет с форелью. Мать молчала и полными слез глаза­ми смотрела на мои ноги – по цвету засохшей глины на ботин­ках она поняла, что я был дома. "Ты не привез немного зем­ли?" – спросила она. "Нет, – ска­зал я, – везти немного было бес­смысленно, а срыть все Гуджаретское ущелье мне не уда­лось".

С тех пор я езжу туда каж­дый год. Собаки своей я уже не нашел, а в селе появились какие-то постоянные жители, поселившиеся  в  уцелевших  до­мах.  Иногда  я брал с собой кого-нибудь из друзей или двою­родных братьев, но больше ез­дил один. Однажды даже через Тбилиси-Боржоми и оттуда на электричке до Бакуриани, ша­рахаясь от людей и изображая глухонемого – грузинского я не знал совсем, ну просто со­вершенно ни слова, а дело бы­ло во время войны.

Сосед мой, тоже беженец, Хазби Джигкаев, решил по мое­му примеру навестить свой дом в Цинубане. Он приехал по мое­му маршруту через армянскую границу, добрался до села и, увидев развалины своего разобранного по частям дома, по­вернул, не останавливаясь, об­ратно. Сил хватило лишь на то, чтобы добраться до "Реданта" – он умер, поднимаясь по лестни­це.

В этом году я взял с собой свою младшую сестру Ульяну с мужем и ребенком. Мы приеха­ли туда уже открыто, на маши­не с грузинскими номерами. По­лусгнившая дверь была привя­зана веревкой к скобе. Ножа у меня не было, я прожег веревку зажигалкой и толкнул дверь. За­жигалка упала в навоз. В доме, от которого остался лишь пер­вый этаж, ставший хлевом для скота, были целы еще обрывки наших старых обоев на стенах. Ржавый кран во дворе заглох. В потрясающей грязи среди наво­за к двум старым сливовым де­ревьям был привязан гамак. Где-то дымил костер. В селе те­перь жили люди – в зданиях школы и магазина, которые со­хранились лучше. Мы поднялись на кладбище, прибрали, как могли, заброшенные могилы. Одного надгробия не было. Не­сколько человек из села ходили за нами по пятам, все время стояли рядом, без конца здоро­вались и что-то спрашивали. Мы ничего им не отвечали. На­конец, по размытой, куда-то ис­чезнувшей дороге мы подня­лись к Лагты Дзуар. Прибрали там и достали свечки. Я стал искать зажигалку и вспомнил,  что  уронил  ее. Стоявшие рядом грузины стали быстро шарить по карманам, затем двое из них, не сговариваясь, рванули бегом вниз, в село и, запыхав­шись, через несколько минут вернулись со спичками. Я зажег свечки. "О Святой Лагты Дзуар! Пусть те, кто исковеркал нам жизнь, будут преданы в твои ру­ки! И да будет на все твоя во­ля!"

– Мирзабек, – тихо сказал Толик, мой зять, – здесь нельзя проклинать.

– Это молитва! – ответил я.

Надо было уезжать. Выезжая из села, мы остановились у ис­точника, возле которого на тыся­челетней давности камнях сиде­ли грузины. Сестра подошла на­брать воды. Один из пастухов указал на верхний родник, отку­да шла серная вода, и на лома­ном русском сказал, что она не годится для питья. Он говорил это нам! Но мы молчали и, пока набирали воду и умывались, слушали их разговор.

– Они вернутся, как ты ду­маешь?

– Должно быть. Сейчас Шеварднадзе разрешил им вер­нуться.

– А где они будут жить? Не настроит же он им новых домов?

– Да им и в Северной Осетии жить негде, северяне не хотят их больше кормить.

Разговор пастухов перевела мне сестра, когда машина была уже на спуске по разбитой доро­ге, над которой как-то испуган­но-сиротливо   стояли   одинокие   деревья почти полностью выруб­ленного придорожного ельника.

Я смотрел назад, в село, в свою прошлую жизнь. В той прежней жизни скоро наступят долгие сумерки, с пастбища вниз потянутся стада, зазвенят бидоны, залают собаки, запла­чут дети, польется молоко. Ко­сари соберутся у источника, смывая с лица соль и пыль. Смеясь и конфузясь, придут не­весты за водой. Жизнь как буд­то убежала отсюда вместе с на­ми и теперь пробивается в со­знание кусками – запахами и цветом.

Я смотрел назад – моя ро­дина была похожа на ребенка, размазавшего слезы по лицу грязными кулачонками, уже вы­плакавшего свое огромное де­тское горе и только изредка шмыгающего носом.

"Господи, – подумал я, – ког­да же я перестану ездить сюда?"

 

Записала Инга Кочиева

октябрь 1997 г.

Юго-осетинская газета «Республика»